Он был человек
Каждый раз, открывая одну из любимых книг — роман «Мать», я думаю, что Горький нарисовал картину именно нашей Слободки — улицы Подчищаловки в селе Людинове.
Отец наш, Иван Васильевич, вспоминается мне с корзиночкой. Он работал машинистом Мальцевкой железной дороги, и в корзиночке у него лежал, как говорим мы теперь, суточный рацион. Характер у отца был легкий, любил он шутку, и с его появлением как-то светлее становилось вокруг.
А ведь этот с виду легкий и веселый человек на своем паровозе в дровах провозил нелегальную литературу, шрифты для подпольной типографии, что была у нас в подвале, да и самих революционеров. Сестра рассказывала мне, что «Летом, бывало, выскочишь из дому и видишь, как на сеновале мелькнет студенческая фуражка». Игнат был в тюрьме, а его товарищам, приезжавшим по делам подполья, оказывалось в доме гостеприимство. Не по нашей вине предпочитали они сеновал.
Мать умерла, когда мне было 9 лет. Она была всегда задумчива, скупо разговаривала с соседками, а когда оставалась одна, напевала. Особенно запомнились Слова «Всю глубину материнской печали трудно пером передать». Видно, очень созвучны были они ее душе.
Потом я узнала, что это «Умер бедняга в больнице». Слышала, как тетка укоряла мою мать: «Не умела воспитать. Старший; Василий, на каторге, и следующий, Игнат, уже в тюрьме». Мать, сурово сдвинув брови, молчала.
Когда родилась я, сестра Евдокия и брат Алексей были еще малы, и поэтому нянчить меня поручили Игнату. Он это делал с великой охотой, потому что к детям был очень привязан.
Хорошо помню, что меня сажали в темный угол между печкой и сундуком. И только недавно я узнала от старшей сестры, за какие «провинности». Оказывается, Игнат выучил меня петь песню «Смело, товарищи, в ногу». Я стала ее очень бойко распевать. Песня была запрещенной, и дома не знали, что со мной делать. Как только кто-нибудь приходил к нам, меня сажали в темный угол, и я там молчала.
Это был 1905 год. «Няньке» моей шел 16-й год. И уже в 1906-м Игшат попал в тюрьму. Я его видела редко. Но теперь приходили от брата письма с вопросами, есть ли у меня кукла и как ее зовут.
Зато как мне хорошо было, когда после тюрьмы брат приезжал домой! Мы ходили с ним гулять в лес. И так как жили мы у самой железной дороги (это уже в Дятькове), то часто шагали прямо по полотну. Идем, и он мне читает: «Прямо дороженька, насыпи узкие, столбики, рельсы, мосты, а по бокам-то все косточки русские» и т. д., целые стихотворения и поэмы Некрасова наизусть. Особенно я любила «Раз у отца в кабинете Саша портрет увидал». И если в этой поэме Саше на все его вопросы отвечали: «Вырастешь, Саша, узнаешь», то Игнат мне все объяснял, и в десять лет я знала о декабристах.
Я очень люблю природу вообще, а краше брянских лесов, краше нашего края родного ничего нс знаю. И открыл мне этот мир чудес, окружающих нас, мой внимательный брат. Все картины природы из «Евгения Онегина» мы вдвоем читали наизусть. Он дарил мне книги Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Никитина, Кольцова. Особенно хорошо он знал Некрасова. Вот идем мы полем, и Игнат читает ставшее одним из моих самых любимых стихотворение Некрасова «В полном разгаре страда деревенская». Так с детства он заронил в мою душу любовь и внимание к труженику-народу, к неповторимой красоте брянского края.
Вероятно, благодаря этим его беседам со мной учиться мне было очень легко, много времени оставалось на чтение и прогулки но лесу.
В 1914 году Игнат и сестра жили в Петербурге, он хотел забрать меня туда учиться, но помешал арест Игната.
В Петербурге, рассказывает сестра, он то и дело приносил ей посылки, чтоб она отправляла их в тюрьмы и ссыльным товарищам. «И фамилий-то адресатов никогда не слышала, а подписывалась на каждой «сестра», — смеялась она. — Отправлять посылки надо было из разных почтовых отделений. Кажется, не оставалось в огромном городе почты, откуда бы я их не отправляла».
…Сейчас вижу Игната. Был он высокий, худой, большелобый, с пышной шевелюрой, очень аккуратно одевался. Когда он оставался в комнате один становился задумчив, как мать, любил ходить по комнате, и была у него манера в такие моменты накручивать шевелюру на палец. Но что в нем особенно подкупало — это его улыбка, еле на вид заметная, но мягкая, добросердечная. Я думала, что он всегда так по-доброму улыбается. Но когда подросла, не раз видела, что улыбка его может быть иронической и то же на вид легкой, а задевала здорово.
Вот все товарищи спорят, уже кричат, а он молчит, слушает и только крутит на палец волосы. А потом улыбнется мягко, по-своему, и спокойно выкладывает свои неопровержимые доводы. Потом поют песни «По диким степям Забайкалья», «Славное море», «Вихри враждебные». Но, как я уже отметила, самой любимой была «Смело, товарищи, в ногу».
Я опять вспоминаю, как научил он меня этой песне в детстве. И снова в памяти воскресает его трогательная любовь к детям. Когда у сестры появилась маленькая дочка, он, как придет, скажет: «Дай-ка мне подержать маленького человечка».
Даже такая крошка для него была человеком — столько в нем было любви, уважения к человеку и надежды на То, что вот этому крохотному существу будет жить лучше.
Слушая подобные прогнозы, тетка затевала спор.
— Да уж за тобой пойдешь — тюрем хватит, — скажет, бывало, она.
— Мы тюрьмы уничтожим, настроим светлых домов.
— Ты-то настроишь. Да много ль таких?
— Тетушка, много, — со своей покоряющей улыбкой скажет Игнат, а суровая тетка, глядя на него, и сама невольно улыбнется.
После революции, когда жил он в Брянске, был очень занят и редко бывал у нас в Дятькове. Помню, однажды приехал, а я собиралась в школу на вечер. Он осмотрел меня и говорит: «Давай-ка погладим как следует платье и пришьем белый воротничок». — «А у меня нет белого», — сказала я. Тогда он достает из портфеля свой запасной воротничок и говорит: «Эх, с дырочками (тогда такие были для застежки под галстуком), ну ничего». Банта для косы не было, но косу мы тоже вновь заплели поаккуратнее.
Затем он приехал, может, через месяц или два, но не забыл привезти мне другой свой воротничок без дырочек. Он следил за том, чтобы внешний вид был культурен, и мне прививал это. Даже в охранке среди особых примет Игната значилось: «Ходит чисто».
Помню еще такой случай. Однажды к обеду было подано мясо. Игнат сразу помрачнел и спрашивает: «Откуда это?» Он знал, что с мясом везде было плохо. Не знаю уж кто — Груня (жена его) или Маня (сестра жены) — отвечает: «Ну, купили на базаре».— «Великолепно, — спокойно сказал Игнат. — Мы боремся со спекуляцией и мы же покупаем у них мясо. А знаете ли, что, пока будут покупатели, все наши усилия будут сводиться к нулю». И мясо есть не стал.
Так печально закончилось желание милых женщин поддержать здоровье этого высокого, худого и дорогого им человека. «Плакали почти все денежки в доме Фокина», — уже смеясь, говорили друг другу Груня и Маня. Я тогда плохо поняла, что это значит, а спросить Игната не решалась, очень он был рассержен за это базарное мясо.
А ведь он был слаб здоровьем. Будь его организм покрепче, он бы справился тогда с тифом. Но не справился.
Помню, когда мы возвращались с похорон, на меня обратил внимание один из товарищей Игната — Н. И. Анцышкин. Перед ним предстало зареванное, досиня замерзшее пятнадцатилетнее создание, в кургузом пальто, с короткими рукавами и каким-то подобием обуви на ногах. «Что же, у тебя нет другого пальто?» — удивился он.
Через некоторое время Николай Иванович повел меня за руку, у него был талон. И у меня появилось первое в жизни пальто по мне, а затем и ботинки.
Как ни любил председатель первого Брянского исполкома свою сестренку, но не мог он взять ей талон на пальто. И в этом тоже сказался весь он.
Лишь однажды я пожалела, что слишком переняла у Игната скромность. Меня нет на фотографии у его гроба. Я стояла в сторонке, боясь приблизиться. Я думала тогда, что нет у меня, девчонки, каких-то особых прав на место у гроба, что стоять у изголовья брата вправе его самые близкие товарищи по борьбе.
А сегодня я снова в городе, где перестало биться сердце брата. Но сколько раз просились здесь с моих губ слова. «Здравствуй, Игнат!» И не памятник брату, не мемориальные доски навеяли их. Я видела, ощущала, как оделась явью и продолжает одеваться его мечта о счастливом времени, ради которого он жил и боролся.
Анна ФОКИНА.